Оскар Семеныч тайно в глубинах своего сознания допускал неискоренимую приверженность женщин в любви к деньгам, однако, его естество неугомонно твердило осыпаясь снегом на лисий воротник, что все не так уж и просто.

 

Оскар Семеныч любил захаживать к Настасии Филлиповне, отмечая в самом себе все новые и новые ранее непознанные стороны души, и нельзя сказать, что его это не тешило, скорее, сей факт красноречиво убеждал его в нужности и бесспорной полезности общения с Настасьей Филлиповной.

 

Оно ведь и не дивно, ведь она, венценосно восседая на своем плюшево изумрудном троне с потупленным взглядом чуть выше его правого уха, наводила на него нетронутые временем чары присущие каждой женщине вступившей в сговор с высшим естеством и ставшей аналитиком. Оскар Семеныч относился к их совместному времени с неописуемым трепетом и нежностью, успокаивая и себя и аналитика, навевая сонливость и заплетая сон сюжета в общее марево недопустимых произвольностей так свойственных Оскару Семенычу.

 

И каждый раз, в моменты их расставания, он осторожно вынимал тонкие купюры аккуратно сложенные в заблаговременно опустошенном отделении его портмоне, как будто в это пространство не мог проникнуть никто другой кроме Настасьи Филлиповны, и мягко, как крадущийся кот, он переносил всегда неизменно новые и хрустящие купюры на чайный столик у кресла аналитика, и крупинка грусти, и горстка сожаления, и чуточку сомнения ронялись в этот момент из закромов тщательно выглаженной сорочки Оскара Семеныча, немного жалости к себе смешанной с надменной кротостью движений пальцев дающей руки, еще немного, и еле заметное движение фаланги пальцем загребающих деньги обратно себе, как лихой трюкач на рыночной площади, подушечки пальцев скользили по купюрам оставляя их один на один с поглошающей действительностью их совместной работы, и надежда, что все-таки есть место чуду, и ловкости рук, что деньги вдруг, окажутся опять у него в портмоне, и так, каждый раз, он будет вытягивать, ложить их, оставляя лиши видимость расплаты за безсомненно высшее право побыть с ним наедине.

 

Все это время, пока Оскар Семеныч пребывал в своем медитативном невротическом отделении, Настасья Филлиповна украдкой пялилась на пролившееся бессознательное, вытекающее из лица Оскара Семеныча, эти напряженные веки, замершие под грузом безответственной зависимости, тянули глаза прочь, внутрь происходящего, и щеки как раздувшаяся гармонь в руках пьяного директора дворца культуры, два надутых барабана ненависти, пульсиоующие в непреднамеренном выплеске остаточной злости на невозможность осуществления притарно сладкой инцестуозной идеи о своем скорейшем возврате в мир наполненности и полной сохранности.

 

Трагедия бытия Оскара Семеныча наблюдаемая Настасьей Филлиповной коптила ее свежее представление о рамках сознания как такового, и о совершенной текучести того, что мы привыкли называть фокусом внимания, она увязала в своей невозможности отказаться от уже наделенных зависимостью от нее денег, аккуратно уложенных на чайный столик, и еще долго после ухода Оскара Семеныча она смотрела его хищным взглядом на цифры проступающие контуром на банкнотах и летела прочь от этого шершавого, ноющего, скрипящего звука протяжности кожи пациента на, казалось бы, ее, но еще не ее деньгах.

 

Настасья Филлиповна еще долго не могла отделаться от ощущения прикосновения на своем лице перескочившем с банкнот, она видела напряженный взгляд Оскара Семеныча у себя в глазах, рука дернулась и в оцепенении залила собой площадь правды, крепко сжала в кулак щеки и тянущая боль отвисла на пару вздохов трепещущее сердце Настасьи Филлиповны в бездну прогнивших образов на новых хрустящих банкнотах смиренно похороненных на чайном столике у ее изумрудного трона.