Был день как день , а мамы вдруг не стало , И боль пронзила душу как игла , А я ведь так заботилась , старалась , Я так хотела , чтоб она жила ...

Её от всех тревог оберегала , И знала , что теперь не долог век , Ну а она тихонько угасала Мой дорогой , родной мой человек ...

Всё чаще без причины обижалась , И говорила много , невпопад , И каждой безделушке умилялась , Как будто это был бесценный клад ...

Вот так песочные часы включает время , Что жизнь родителей уходит в жизнь детей , И очень больно , как же это больно Когда мы вдруг теряем матерей ...

И было так до нас , и будет после , И все мы за собой закроем дверь , Я понимала , что не станет мамы , Но только как без мамы мне теперь ?..

И ночью просыпаюсь я от мысли , Что больше нет привычной суеты , Да только утром дома не сидится , И вновь несу на кладбище цветы...

из инета

Места прошлого

Сколь многие из нас, уже взрослыми возвращаясь в места детства,

чувствовали ту моментальную, тонкую и пронзительную грусть,

чье лицо — само время, явленное взору во множестве больших и маленьких перемен.

Сколь многие думали, говорили, а зачастую и писали после:

«Мир стал другим. Мир стал не тем. Мир стал хуже».

И никогда, никогда не было важно — что за перемены произошли.

Мир стал хуже просто потому, что стал другим. На месте старой

покошенной избы бабы Мани, возле которой паслись гусь Федька

и коза Нона (ты таскал им траву и с щенячьим восторгом

сыпал из ладошек крупное желтое зерно) теперь вырос крепкий

богатый дом, совершенно чужеродный. Территория облагорожена,

убрана, но нет уже ни бабы Мани, ни Федьки,ни Ноны

Или, наоборот,

та изба развалилась окончательно, и стоит ее безлюдный осиротевший остов

— памятником твоих воспоминаний.

Когда я сам вернулся в свой старенький дачный поселок,

мое главное наблюдение было в том, что он стал… низким, что ли.

Да, именно низким. Заросшие кустарником заборы, до верхушки

которых я не мог дотянутся в свое малолетство, которые скрывали

что-то удивительное, теперь стояли покоренными, высотой по грудь,

и совершенно прозрачными. А за заборами — самые обычные дома.

Низкие-низкие, словно бы припадавшие к земле все время, пока я рос.

Обычные дома. Еще одно отличие — в моем детстве не было обычных домов,

к каждому из них прилагалась своя история, своя сказка или легенда.

И чем непроглядней были кусты, чем выше заборы и неприступнее избы,

тем удивительней были те истории.

Когда я вернулся — все осталось прежним.

Но все стало хуже. И та же острая, жалящая тоска, полная какой-то

щемящей любви, сдавила горло.

В такие моменты возвращений мы часто ищем словно бы кого-то, кто виноват.

Мы обвиняем в своей тоске перемены, мы говорим эти самые слова

«стало хуже», легко обманываясь. Потому что очень часто ничего

не стало хуже, иногда стало даже лучше — если посмотреть глазами

стороннего равнодушного обывателя. Но у нас нет равнодушных глаз,

у нас есть только то, что всегда вызывает смешивающее внутренний свет

и внутреннюю боль чувство — это встреча с самим собой.

Встреча в сердце взрослого человека с ребенком, которым он был,

которым остался — здесь, рядом с бабой Маней, ее гусем и козой,

с охапкой травы в руках или сыпучим зерном. И по какому-то

негласному внутреннему закону, встречаясь с собственным прошлым,

мы виним настоящее. Виним самих себя за то, что

больше никогда не будем детьми. Это то, что мы по-настоящему умеем — винить.

Когда можно закрыть глаза, протянуть руку и пусть с печальной,

но благодарностью почти коснуться подушечками пальцев курносой

веснушчатой мордашки очень дорогой части собственной души,

продолжающей стоять в этой высокой траве

и страстно желающей

однажды вырасти выше всех в мире заборов, поросших густым, 

 непроглядным,летним кустарником.

Аль Квотион

...

на сливе 
новая ветка привита 
чудно цветет

 Мукаи Кёрай